Тихо притворив за собой дверь, девушка выскользнула в роскошный холл дома на улице Брайтон и облегченно выдохнула. Её подруга Анила забрала свой подарок, который Камала занесла ей в честь дня её рождения, после чего посетовала на то, что не может остаться в гостях подольше. Хан тогда заявила, что у неё еще куча дел, а главное из таковых — проект по физике. С последним, конечно, она уже давно закончила, вот только нужно было придумать адекватный предлог для того, чтобы поскорее выбраться из этого места.
Расположенный в элитном спальном районе на окраине Манхеттена, дом давнего знакомого её отца, никогда не пустовал. Господин Амун Хемми приглашал сюда своих корпоративных коллег, потенциальных партнеров по бизнесу, родственников по ближней и дальней линии. С ним был дружен и отец Камалы — Юсуф Хан. Именно через знакомство родителей девочки и познакомились с пару лет назад, когда Анилу перевели в старшую школу, где училась Камала.
Яркая, жизнерадостная, отличная рассказчица и собеседница. Она могла бы быть ей сестрой, если бы Аамир выбрал себе партию чуть помладше.
Семья Хемми имела хорошие денежные ресурсы, поскольку её глава имел отличную хватку и нюх на американские доллары. А еще он хорошо разбирался в психологии людей. Он хорошо знал и Юсуфа Хана. Хемми овдовел более пяти лет назад. Месяцем ранее же Юсуф взвинченно отговаривал Камалу ходить в гости к Хемми.
— У них соберутся все мои однокурсники, Абу. Ты не можешь вот так запретить мне выходить куда либо!
— Я не запрещаю тебе выходить из дома. Ради Аллаха, дорогая, что угодно! Я лишь прошу тебя ограничить походы к семье Анилы.
— Все потому, что бедным с богатыми не водиться?
Мужчина покачал головой, не зная, как ответить на её выпад. С одной стороны — Камала была уже взрослой девочкой, могла решать такие проблемы, как поход с подружками по магазинам, или за сладостями в Хэллоуин, поздно вечером, самостоятельно.  С другой... Что-то он не договаривал. Как бы ни старалась Камала выяснить, что его беспокоит, Абу молчал. В конце концов ей надоело думать о, как сейчас было принято говорить, "загонах" отца, и она упрекнула его в этом. Мягко. Перед самым уходом на вечеринку Анилы.
— Я могу о себе позаботиться. Ты же знаешь.
Юсуф фыркнул. Бета. Его маленькая Бета уже знала, что такое опасность. Она много раз самовольно убегала в "поля", чтобы поэкспериментировать со своей силой да наподдать мелким жуликам и ворам. Когда же о ней узнала сама Капитан Марвел, врагами Камалы стали уже более продвинутые спецы, напичканные технологиями и модификациями, против которых нужны были не только понты и физическая сила — временами увеличивающаяся до невероятных размеров, — но и мозг. Камала осознавала риски, на которые шла и делала все осознанно. Кэрол ею бы гордилась.
А что может произойти на дне рождения подруги? Подерется пьяная молодежь? Не поделят комикс и начнут доказывать, кто его владелец, громко да на всю улицу? Никого таким не удивишь.
Однако что-то ей не понравилось в поведении господина Хемми. Что-то проскальзывало в его взгляде. Не привычно солнечное, когда он выходил, чтобы пообщаться с дочерью и её гостями. Не поучительно-нравственное, когда он рассказывал школьникам о своей работе. Что-то отстраненное, чуждое ей. Камале сегодня было неудобно находиться рядом с ним.
Она сказала об этом Аниле. Та только плечами пожала, объяснив его поведение беспокойством за свои дела, которые, в связи с недавно появившейся конкуренцией, начали идти не так хорошо, как раньше. Технологии не стоят на месте, а господин Хемми очень любил свои творения.
— Встретимся в школе! Спасибо за торт, Анила!
Девочка с длинными темными волосами радостно просияла, придерживая дверь. Она не хотела возвращаться обратно в дом. За спиной её гремела музыка и слышались крики играющих в "Твистер" студентов.
— Почему тебе не разрешают оставаться у меня допоздна? Отец мог бы выделить тебе своего шофера, чтобы добраться до дома. У вас в семье что-то не так?
Камала нервно закусила уголок губ, после чего тут же просияла, чересчур ненатурально сверкая зубами.
- Нет, все в порядке! Просто... Этот проект, над которым я работаю, очень важен. Бруно обещал прийти позаниматься через час. Ты знаешь, он же такой глупый в отношении всего, что касается точных наук. Вот!
Подруга склонила голову набок, слегка прищурившись. Она поняла, что Хан привирает. Не во всем, возможно, но она видела, что что-то не так. Накия бы спросила напрямую, не позволив ей уйти в таком состоянии, но Анила была другой. Они не общались с ней настолько близко, чтобы делиться тайнами из под полы сознания. Накия знала, кто она. Анила — нет.
— Я пойду.
Подруга пожала плечами и ударила кулаком о её кулак, тут же захихикав.
— Ладно, до встречи в колледже.
За спиной девушки мелькнула тень. Высокая фигура хозяина дома. Господин Хемми уложил руку на плечо дочери, провожая взглядом вздрогнувшую Хан. Отчего-то её снова повело прочь от этого пронзительного ощущения. Неприятного. Словно смолой окатило с головы до ног.
"Просто забудь. Это нервы. Нужно помедитировать на ночь и все пройдет."
Йога помогала ей собраться с мыслями. То спокойствие, что приносила медитация, невозможно было описать самыми захудалыми терминами. Её буквально расплавляло вибрациями, которые начинало производить тело от космической связи. Не просто так она стремилась к звездам, верно? Покровители Хан одобряли её увлечение, хотя и не понимали большей части её привычек — они не изучали буддизм и мусульманство так, как им интересовалась Камала. Это была её жизнь.
Впрочем, кое-что девушка бы поменяла. Она хотела быть свободнее. В её религии царил патриархат. Камала же, несмотря на свое послушание и уважение к старшим, не желала плыть по течению и хотела сама выбирать свою судьбу. Отец поощрял её стремления, но часто шутил на тему того, что если она начнет бегать по клубам, как другая продвинутая молодежь, он запрет её под домашний арест до её тридцатилетия.
"Кэрол вызволит меня из любого заточения. Прости, Абу, я не хочу быть такой, как все. Уже слишком поздно."
Запахнув полы куртки, — хотя особо и не ощущая прохлады вечера, ввиду своих способностей, — Хан медленно побрела по тротуару. Перед тем, как она решит размять ноги, можно и прогуляться. Осень в Нью-Йорке была невероятно красивой каждый год. Камала не помнила, как было в её родном городе, ведь родители уехали оттуда, когда она была совсем маленькой. Отец говорил, что на родине тоже очень красиво, но жить уже стало невозможным за счет частичной нищеты. Мама же ностальгировала — она бы с удовольствием съездила в Мумбай на совершеннолетие дочери.
"Когда-нибудь я посещу все уголки мира. Как получу диплом, разумеется! Жди меня, Мадрид! Я скоро буду, Токио!"
Она не обращала внимания на редких прохожих. Разумеется, ей было плевать на следующий за ней автомобиль. Камала погрузилась в свои мечтания и намеревалась дойти до дома, не влипнув в очередную историю.

Тихо притворив за собой дверь, девушка выскользнула в роскошный холл дома на улице Брайтон и облегченно выдохнула. Её подруга Анила забрала свой подарок, который Камала занесла ей в честь дня её рождения, после чего посетовала на то, что не может остаться в гостях подольше. Хан тогда заявила, что у неё еще куча дел, а главное из таковых — проект по физике. С последним, конечно, она уже давно закончила, вот только нужно было придумать адекватный предлог для того, чтобы поскорее выбраться из этого места.
Расположенный в элитном спальном районе на окраине Манхеттена, дом давнего знакомого её отца, никогда не пустовал. Господин Амун Хемми приглашал сюда своих корпоративных коллег, потенциальных партнеров по бизнесу, родственников по ближней и дальней линии. С ним был дружен и отец Камалы — Юсуф Хан. Именно через знакомство родителей девочки и познакомились с пару лет назад, когда Анилу перевели в старшую школу, где училась Камала.
Яркая, жизнерадостная, отличная рассказчица и собеседница. Она могла бы быть ей сестрой, если бы Аамир выбрал себе партию чуть помладше.
Семья Хемми имела хорошие денежные ресурсы, поскольку её глава имел отличную хватку и нюх на американские доллары. А еще он хорошо разбирался в психологии людей. Он хорошо знал и Юсуфа Хана. Хемми овдовел более пяти лет назад. Месяцем ранее же Юсуф взвинченно отговаривал Камалу ходить в гости к Хемми.
— У них соберутся все мои однокурсники, Абу. Ты не можешь вот так запретить мне выходить куда либо!
— Я не запрещаю тебе выходить из дома. Ради Аллаха, дорогая, что угодно! Я лишь прошу тебя ограничить походы к семье Анилы.
— Все потому, что бедным с богатыми не водиться?
Мужчина покачал головой, не зная, как ответить на её выпад. С одной стороны — Камала была уже взрослой девочкой, могла решать такие проблемы, как поход с подружками по магазинам, или за сладостями в Хэллоуин, поздно вечером, самостоятельно.  С другой... Что-то он не договаривал. Как бы ни старалась Камала выяснить, что его беспокоит, Абу молчал. В конце концов ей надоело думать о, как сейчас было принято говорить, "загонах" отца, и она упрекнула его в этом. Мягко. Перед самым уходом на вечеринку Анилы.
— Я могу о себе позаботиться. Ты же знаешь.
Юсуф фыркнул. Бета. Его маленькая Бета уже знала, что такое опасность. Она много раз самовольно убегала в "поля", чтобы поэкспериментировать со своей силой да наподдать мелким жуликам и ворам. Когда же о ней узнала сама Капитан Марвел, врагами Камалы стали уже более продвинутые спецы, напичканные технологиями и модификациями, против которых нужны были не только понты и физическая сила — временами увеличивающаяся до невероятных размеров, — но и мозг. Камала осознавала риски, на которые шла и делала все осознанно. Кэрол ею бы гордилась.
А что может произойти на дне рождения подруги? Подерется пьяная молодежь? Не поделят комикс и начнут доказывать, кто его владелец, громко да на всю улицу? Никого таким не удивишь.
Однако что-то ей не понравилось в поведении господина Хемми. Что-то проскальзывало в его взгляде. Не привычно солнечное, когда он выходил, чтобы пообщаться с дочерью и её гостями. Не поучительно-нравственное, когда он рассказывал школьникам о своей работе. Что-то отстраненное, чуждое ей. Камале сегодня было неудобно находиться рядом с ним.
Она сказала об этом Аниле. Та только плечами пожала, объяснив его поведение беспокойством за свои дела, которые, в связи с недавно появившейся конкуренцией, начали идти не так хорошо, как раньше. Технологии не стоят на месте, а господин Хемми очень любил свои творения.
— Встретимся в школе! Спасибо за торт, Анила!
Девочка с длинными темными волосами радостно просияла, придерживая дверь. Она не хотела возвращаться обратно в дом. За спиной её гремела музыка и слышались крики играющих в "Твистер" студентов.
— Почему тебе не разрешают оставаться у меня допоздна? Отец мог бы выделить тебе своего шофера, чтобы добраться до дома. У вас в семье что-то не так?
Камала нервно закусила уголок губ, после чего тут же просияла, чересчур ненатурально сверкая зубами.
- Нет, все в порядке! Просто... Этот проект, над которым я работаю, очень важен. Бруно обещал прийти позаниматься через час. Ты знаешь, он же такой глупый в отношении всего, что касается точных наук. Вот!
Подруга склонила голову набок, слегка прищурившись. Она поняла, что Хан привирает. Не во всем, возможно, но она видела, что что-то не так. Накия бы спросила напрямую, не позволив ей уйти в таком состоянии, но Анила была другой. Они не общались с ней настолько близко, чтобы делиться тайнами из под полы сознания. Накия знала, кто она. Анила — нет.
— Я пойду.
Подруга пожала плечами и ударила кулаком о её кулак, тут же захихикав.
— Ладно, до встречи в колледже.
За спиной девушки мелькнула тень. Высокая фигура хозяина дома. Господин Хемми уложил руку на плечо дочери, провожая взглядом вздрогнувшую Хан. Отчего-то её снова повело прочь от этого пронзительного ощущения. Неприятного. Словно смолой окатило с головы до ног.
"Просто забудь. Это нервы. Нужно помедитировать на ночь и все пройдет."
Йога помогала ей собраться с мыслями. То спокойствие, что приносила медитация, невозможно было описать самыми захудалыми терминами. Её буквально расплавляло вибрациями, которые начинало производить тело от космической связи. Не просто так она стремилась к звездам, верно? Покровители Хан одобряли её увлечение, хотя и не понимали большей части её привычек — они не изучали буддизм и мусульманство так, как им интересовалась Камала. Это была её жизнь.
Впрочем, кое-что девушка бы поменяла. Она хотела быть свободнее. В её религии царил патриархат. Камала же, несмотря на свое послушание и уважение к старшим, не желала плыть по течению и хотела сама выбирать свою судьбу. Отец поощрял её стремления, но часто шутил на тему того, что если она начнет бегать по клубам, как другая продвинутая молодежь, он запрет её под домашний арест до её тридцатилетия.
"Кэрол вызволит меня из любого заточения. Прости, Абу, я не хочу быть такой, как все. Уже слишком поздно."
Запахнув полы куртки, — хотя особо и не ощущая прохлады вечера, ввиду своих способностей, — Хан медленно побрела по тротуару. Перед тем, как она решит размять ноги, можно и прогуляться. Осень в Нью-Йорке была невероятно красивой каждый год. Камала не помнила, как было в её родном городе, ведь родители уехали оттуда, когда она была совсем маленькой. Отец говорил, что на родине тоже очень красиво, но жить уже стало невозможным за счет частичной нищеты. Мама же ностальгировала — она бы с удовольствием съездила в Мумбай на совершеннолетие дочери.
"Когда-нибудь я посещу все уголки мира. Как получу диплом, разумеется! Жди меня, Мадрид! Я скоро буду, Токио!"
Она не обращала внимания на редких прохожих. Разумеется, ей было плевать на следующий за ней автомобиль. Камала погрузилась в свои мечтания и намеревалась дойти до дома, не влипнув в очередную историю.

Ещё немного...
Ещё... 
одну...
ступень.
Он никогда не знал, зачем продолжал брести, шаг за шагом переставляя ноги. Или знал, но всё это так позади сейчас, в миллионах проделанных шагов, эхом отзывавшихся в пустых коридорах, и после каждого тянулись кровавые следы; не помнит, когда наступал просто на дождевые лужи, шлёпал по ним бегом, в попытках ни на шаг не отстать, когда ступни были забрызганы грязью и пылью, как когда-то в детстве, не тёплой липкой кровью тех, кому он перерезал глотки, кого пронзал и кому вспарывал животы.

Теперь вспорот его.

Кровь не капает — сочится порциями-сгустками из рассечённого живота, из отсечённой руки, из пореза на горле, вытекает изо рта, описывая проделанный путь, отнимая и без того взятую в долг жизнь, расплёскивается по ступеням звуком собственного кашля, сотрясает — колени подкашиваются, терминал рушится, альтана трещит зелёными вспышками, но он должен продолжать переставлять ноги, во что бы то ни стало, шагать, волочить отказывавшееся двигаться, больше не слушавшееся тело, ведь там — не пустота, не ненависть, ослепившая единственный видевший глаз, не жажда отмщения тому, кого он больше всего ненавидел, видя в нём себя, там — огненный рассвет, или закат, не понимает, всё расплывается перед взором в родные очертания, и от этого щемит больнее вспоротых ран — деревянная ограда, парадные ворота, иероглифы на табличке, солнечный диск, наполовину перегороженный крышей, и силуэт, там, совсем рядом, перед ним, и ноги будто больше не опутаны кандалами смерти, и он бежит на встречу, первый, оставляя позади Зуру и Гинтоки — ноги едва держат, оступается, морщась от жгучей режущей боли, хватается уцелевшей рукой за живот, зажимает рану, но кровь всё равно расплёскивается на пол, но это неважно, больше неважно, ведь он нашёл его, нашёл...

Веки щурятся в вымученной улыбке, оставшейся где-то там, позади, в миллионах шагов назад.

Он ведь нашёл его...

— Сен...сей...

Нашёл...

И он разговаривает с Сенсеем из последних сил, Сенсей не отзывается, своды рушатся, падают рядом, растрескивая, ломая ступени, от боли сгибает пополам, но он идёт к нему. Оступаясь, шагает. Идёт. Знает, что это не Уцуро, что это — Йошида Шоё из Шоку Сонджуку.
Не понимает, почему сенсей молчит, почему сенсей делает такое грустное лицо, и боль, толчками пульсирующая под самым сердцем ядом шепчет, что тот, кого сенсей хотел бы видеть на его месте, был Гинтоки, всегда Гинтоки, но он отмахивается от этого пульса — пусть.
Горло хрипит, высачивая из глотки кровь, та вязкой паутиной тянется вниз сквозь кашель, но он не видит ничего, кроме сенсея. Улыбка вымучивается, корчится всё шире, застывает, глаза почти смыкаются, на грани яви и сна.
Не сна.
Смерти.
Он обещает, что сделает то, чего не смог сделать Гинтоки, чего не смог сделать сам — обещает защитить, уверяет, что они сумеют это сделать, все вместе, и он так хочет, так хочет, чтобы сенсей ему поверил, один единственный раз, чтобы всё было как раньше, когда они, втроём, сломя голову бежали вслед за сенсеем, возвращаясь на огненном закате в додзё, и нет ни боли, ни страданий, есть только будущее, и он зовёт сенсея — вернуться, обратно, в Шока Сонджуку, где он был счастлив, где были счастливы они. Единственный раз. Зовёт вернуться. С ними. Связанными узами. С теми, у которых будущее было.

Не с ним.
Ведь он...
Зовёт Сенсея.
Ещё... одну... ступень.

Делает ещё один шаг. И падает, валится, как обрушивающийся сверху свод, ноги больше не держат, но он не может — протягивает дрожащую руку, медленно ползёт вслед — не может прекратить цепляться, не может отпустить, не может. Ещё немного... Ещё чуть ближе... Как же он... жалок. Его цепляющийся за прошлое меч заржавел, раскрошился трухой в пальцах, но он не может продолжать ползти, он должен идти, идти, вскарабкивается на колени. Сенсей отвечает.

«Я больше не тот, кого бы ты мог называть сенсеем»

Сенсей подходит к нему, не способному больше подойти. Говорит то, что ранит — больнее тех ран, что у него уже есть, больнее той боли, которую он испытал, видя его смерть, видя, как его жизнь отнимал тот, кому он верил, и путы снова опутывают руки, сковывают бессилием, неспособностью что-либо сделать, по ногам, и с каждым произнесённым словом пелена призрачного счастья предсмертного полубреда растворяется, рушится, остаётся там, позади, так далеко от них, в миллионах шагах.

«Я не могу защитить даже одного из вас»

И правый глаз выжигает тем, что он уже видел, своим левым, всегда, раз за разом, постоянно, с тех самых пор, как веко сомкнулось и больше не распахивалось. Слёзы, стекающие по щеке сенсея, вонзаются в его правый глаз больнее, чем кинжал.
Слёзы, которые он никогда больше не хотел видеть, которые никогда не проливал сам.
Ладонь касается рукояти катаны, и кровь капает с живота, вскипает в жилах, и он чувствует, чувствует, чувствует, как она приближается, поглощает.

Пустота.

Мягкая улыбка отражается в лезвии — взмах. Острие вспарывает ткань и кожу, втискивается между рёбер. Он ведь пообещал — сенсею больше не придётся никого защищать.
Теперь их черёд.
Его.
Он защитит сенсея так, как умеет — никогда не умел защищать, только уничтожать — и эту пустоту он просто уничтожит!
Ладонь проталкивает клинок до рукояти, острие проходит насквозь слишком легко, протыкает — собственную грудь.
И он падает, валится, как обрушивающийся сверху свод, храня на губах мягкую улыбку, ноги больше не держат, поручает будущее, и Шоё-сенсея — им.

Ему…

Ещё один раз. Ещё один раз он даст ему шанс. Он доверится Гинтоки. Ведь убить его — Гинтоки сможет, ведь отрубить голову ему, не сенсею, Гинтоки будет гораздо проще. Это почти одолжение, он почти поддался, дал форы, позволит взять матч-реванш.
Секунды тишины. Лязг скрещенных мечей. Огненный закат. Удар.
Его тело не его. И снова его.
Боль.
Двести сорок шесть против двухсот сорока семи.
Боль уступает слабости, и каждое слово — с трудом, каждый вдох — с трудом, улыбка — с трудом, но сейчас он счастлив, благодарен за подобный исход, благодарен Гинтоки — он не мог позволить ему снова взвалить на собственные плечи смерть Шоё-сенсея; тогда, десять лет назад, он бы без раздумий отдал собственную жизнь, чтобы не выбирать, тогда бы он умер за Шоё-сенсея, и ненавидел Гинтоки за то, что тот выбрал другое.

Но теперь всё было как надо, он сам сделал всё, как надо. Не дал Уцуро убить сенсея, и на этот раз Гинтоки не будет страдать, как страдал из-за Шоё-сенсея тогда, также, как тогда страдал он сам.
Огненный закат больше не греет и холод расползается по телу, поглощает, но слушая голос Гинтоки, кажется, что становится несколько теплее, голос Гинтоки уносит на миллионы шагов назад, когда они без конца дрались и пререкались, в единственное время, которое больше не вернуть — когда он по-настоящему был счастлив.
Гинтоки не перестаёт шутить, но голос его вдруг надламывается и снова становится холоднее.
Он не хочет.
Ему не нужно от Гинтоки подобных эмоций.
Ведь тогда его план — рухнет, ведь тогда уходить будет несравнимо тяжелее.
Пустота близко, но ему не страшно, он, в отличие от Гинтоки, давно пуст.
И он торопится поговорить, делать то, чего они не делали всё это время, отвечает шуткой на шутку, как умеет, и почти жалеет, что... но глаза... глаз, почти не держит, у него не осталось сил, и он понимает, что это — последний шанс. Сказать правду, и попросить так, чтобы это не выглядело одолжением — вернуть не сможет.

Потому что сейчас, здесь, перед ним, это не Гинтоки. Не тот человек, которого он жаждал победить, не тот, за которым он гнался всю свою жизнь, оставаясь позади.

У Гинтоки, которого он знал, не дрожал голос.
Гинтоки, которого он хотел видеть — не тот, которым узрел его левый глаз, прежде чем навечно закрыться, навсегда запечатав ненавистное.
Не тот, которого видит сейчас.
Часть его считала это абсурдным, невозможным — он только и делал, что разрывал узы с людьми, когда как Гинтоки делал наоборот, и всё же, он не хотел больше видеть этих слёз, не хотел видеть то, что ломало по ночам.
Лицо скатившейся по щеке слезой.
Как у Шоё-сенсея.
Поэтому он просит.
Поэтому он хочет, чтобы последним, что отпечатается в его правом глазу, это…

Веко смыкается: выхватывает белесую чёлку, тень на лице, не видит чужих глаз, но через три удара сердца видит — широкую улыбку и открытый взгляд.
Ту, на которую способен только этот человек.
Так то... лучше...
Лицо Гинтоки становится далёким.
Он слышит голос Гинтоки, где-то вдалеке, что-то про ад, и идёт на него в полной темноте.
Он должен идти, продолжать переставлять ноги, во что бы то ни стало, шагать за этим голосом.
Сердце стихает.
Пусть даже в ад, лишь бы догнать.

шесть звезд — алых, словно язык насилия, — сплетаются вместе, формируя образ ладони. шесть ослепительных вспышек, шесть бедствий, шесть усталых снов — посреди океана лунного света, на темном, несуществующем небе в мире несбыточного. бледные ладони тянутся к ним, стараются ухватить частичку багрянца, но время еще не пришло.

«скоро оно придет».

на губах коломбины — легкая улыбка, шепот полевых цветов и песнь нежности существования. ее голос вплетается в лесную тишину, смешивается с ней, пока не умирает в чужеродных звуках. птицы молкнут, а рожденные где-то в отдалении раскаты катастрофы становятся все явственнее. ближе, ближе, ближе, до тех пор, пока не оказываются совсем рядом и не проносятся, подобно ураганному ветру.

беглянка пропадает за пеленой листьев вместе со своим преследователем — обретшим плоть страхом, еще одной частью несбыточного.

хрупкая фигура юной девы подается вперед и срывается с места. обнаженные девичьи ноги едва касаются земли и прохлады травы — не бежит, а скорее, парит. шесть кроваво-красных звезд на небе следуют за беглянкой; она — словно бы на ладони, ее присутствие проступает на ткани жизни кровоточащим гноем, все, что необходимо, — просто следовать.

проходит всего лишь мгновение — для субретки — и та, что едва смогла сбежать от собственного кошмара, оказывается рядом.

ноги коломбины неловко ступают по промерзшим, влажным камням и замирают, как только до беглянки остается меньше метра. 

— ты выглядишь утомленной.

ее губы все еще изогнуты в улыбке, ласковой и безмятежной, голова немного наклонена набок. в этом незначительном жесте — любопытство, легкое недоумение. в аромате, тянущемся от беглянки, среди привычных запахов существования, есть что-то, что юной деве не знакомо. что-то неправильное, что-то немного пугающее, что-то грешное. часть ли это несбыточного, чего-то, что неподконтрольно ей, — неясно.

но вопрос — неправильный.

сейчас они обе — часть несбыточного.

белоснежная, хрупкая ладонь тянется к беглянке и едва касается мягкой кожи. под тонкими пальцами — холод, холод несуществования, холод вечности и скорби. и это — все еще часть несбыточного, хоть и ощущается явственно.

— как мне стоит тебя называть?

ее нарекут ар-ле-ки-но, но в это мгновение, в эту секунду, в этом мире, существующем для них двоих, сжатом до сна, снящегося никому, до их мира невозможного — это имя не имеет никакого смысла.

ей нужно новое имя, имя только для этой реальности, имя только для этого душного и невыносимого кошмара. его должен прорычать преследовавший ее монстр или нечто другое, что будет всего лишь отражением осколка ее души. его должна повторять субретка, пока их маленький мир несуществующего не превратится в прах.

в отдалении, где-то позади, воплощение кошмара беглянки вновь оживает, с тошнотворным гулом обретает более ясные очертания. не монстр, но и не человек. нечто из подсознания беглянки, нечто, что коломбина лишь увидела на периферии ее сознания и дала этому жизнь, нечто неконтролируемое и жестокое.

— если ты хочешь жить, — невесомое прикосновение, длившееся не дольше минуты, прерывается, — тебе нужно сражаться.

шесть карминовых звезд мерцают в смоляных глазах существа, что постепенно приближается к ним. болезненная луна на несуществующих небесах [и все же более реальными, чем наяву] тускнеет — ее свет озаряет лишь силуэт страха, черты лица [если они есть] — сокрыты.

— только не беги вновь, — предупреждает с легким укором. — ты не сможешь сбежать от самой себя.

у гоуста колено начинает чесаться, когда роуч попадает в область обнаружения. эта область глазами лейтенанта выглядит как самый важный радар с самым угрожающим звуком оповещения, с каждым разом она становится только больше, и зависит скорость увеличения этой самой области от прямого контакта с целью. чем чаще роуч шутит о нем, чем чаще не попадает в красное в окружении девяти под тяжелым призрачным взглядом, чем чаще крадет и прячет личные вещи райли, все быстрее склоняясь к одежде — она ему даже не по размеру, но оверсайз, вроде, нынче в моде. и чем чаще роуч обращает внимание на гоуста, когда в четырех стенах более никого не наблюдается. ему совсем не привыкать, когда из подобной комнаты выходит последний — лейтенанту не нужно лишнее внимание, иначе ситуация до оскала стиснутыми зубами начинает его напрягать.
но тараканы  всегда остаются там, где можно вкусно перекусить. роуча не прогонишь даже тапком, прибитым изолентой к си четыре.

теперь колено покрывается зудом и заставляет обратить внимание. настолько жестко, что гоуст кладет ручку на стол и пытается от дискомфорта избавиться усилиями всех пяти пальцев — он чешет и бесконтрольно замирает в дыхании, бросая весь свой «нюх» в слуховые каналы — роуча услышать тяжело, но даже тараканьи лапки в глухой тишине для гоуста превращаются в барабанную дробь. и он слышит это. и замирает все больше. как будто ежесекундно загружая в мозги поправки перед самым важным выстрелом.
гоуст еле усмехается, поддав жару в уже приросшую вторую тканевую кожу, и умудрившись дать оценку настроенности сержанта по одним лишь шагам.
колено все же не подводит. с роучом никогда.

в тихие времена в стенах базы начинается самое страшное и смутное время — бумажная бюрократия. бесконечное заполнение форм и отчетов набрасывает на гоуста мысли убогие и извращенные: пусть каждый день в мире будет неладно, пусть каждую долю секунды в нем будут нуждаться где-то еще. он сутулой собакой с тяжелой грацией удирает и скользит по всем углам, когда через третьих лиц слышит, что соуп его обязательно и срочно ищет. гоуст убегает, а соуп находит. и забрасывает ворохом тошнотворной бумаги, которую просит за него заполнить. скулить уже не приходится, все равно не поможет. приказы, к великому его сожалению, исполняются без оговорок не только в рабочих полях.
гоуст пришел со своей макулатурой в комнату отдыха, потому что только здесь в данное время это можно было сделать спокойно и без отвлекающих маневров — хотелось закончить быстрее и заняться более важными, не разъедающими по крупинке мозги делами. он вникал и почти без слез плакал, трудно справляясь с мерно зреющим раздражением, когда что-то пропускал или в конце вынужденно делал поправку, из-за которой соуп обязательно попросит все заполнить снова. подписи капитана стояли на девственно чистых листах, что толкало на мысли недобрые. когда-нибудь гоуст отомстит за нечестно переданную ему даже не его работу. отомстит и не подавится.

роуч умело переключает передачи в гоустовской менталочке, появляясь в дверном проеме с непринужденной легкостью. саймон действительно топил на четвертой, пока гари не сбросил все до почти нейтральной. гоуст расслабляется и ведет забитыми плечами, разминая, старается уже поджечь взглядом этот сучий листок бумаги у себя в руках. когда-нибудь он обязательно научится даже этому.

— уже проведена, и я не досчитался одной. будет очень неловко, если я найду ее у тебя, правда? — гоуст продолжает зрительно уделять больше внимания каким-то документам, впрочем, мысленно уже давно переключив все свое сознание на объект, что сидит теперь довольно близко в пустующей огромной комнате по правое плечо — объект живой и до черта настырный.
— а в карты... хм, не боишься проиграть последние штаны? — ладно, гоуст признает и даже готов прогибаться — бумаги подождут. теперь все может подождать.
он откладывает заполненную готовую стопку куда-то в ящик стола, а сверху кладет листок с огромной подписью «для капитана мактавиша», где внизу маленьким шрифтом мелькает постскриптум «желаю вам расстройство желудка каждую ночь, сэр». из все того же ящика выуживает потрепанную колоду карт, пытаясь припомнить, с каким счетом они выходили из-за стола в последнее время. от этой памяти зависели и ставки — у гоуста все же настрой скверный и с легким оттенком желания воздать и успокоиться. пусть даже это будет роуч, который просто попал под горячее.
— во что играем? на что играем? — он, наконец, почти не вставая, разворачивает стул по направлению к гари и впервые встречается с этим щенячьим взглядом, что жаждет коротать время с плодотворным интересом. с гоустом обычно игра сводится к банальному — темы личного характера и конечно же его лица каждому новому сержанту нисколько не дают покоя. но саймон позволяет и продолжает играть с этими ставками, лишь подогревая крепкий интерес.

- Всего одной? Они у тебя там тихо размножаются, пока Соуп коршуном не смотрит? - Роуч смеется, скалит зубы сквозь маску и раскачивается на стуле взад-вперёд, взад-вперёд. В менее удачный день, вероятно, давно бы с него, наверняка, навернулся, ударился бы лбом о стол или затылком об пол, вызвав чужой тяжкий вздох и устало вознесённые к небу глаза. Пусть так, но в этот самый миг Роучу больше всего не хочется остаться без движения, без цели, без возможности зацепиться. Он слишком устал от гнетущей голову тишины полупустой базы. Настолько устал, что старался её заполнить. Заполнить собой, Гостом, игрой в карты и, судя по всему, несколькими кружками отвратительного чая. Бросив беглый взгляд на кружку Роум поморщился и выдохнул, зачем-то пихая её ближе к Госу. Шмыгнул носом и покачал головой, мол цианида нет, сегодня он лейтенанта таким не побалует. Сегодня Роуч не способен заварить даже ромашковый чай.

- В дурака, Гост. На правду или действие. Проверять ответы не буду, - Роуч понимает значение сказанных слов, но произносит их будто между прочим, будто в них нет никакого особого смысла. Факт же остается фактом: он Госту и правда доверяет. Может быть даже чуть больше, чем стоило бы. Штаны на Госта, в любом случае, не налезут. Роуч слегка хмурит брови, чешет кончик носа ногтем и шумно, облегченно выдыхает, отогнав от себя очередную навязчивую мысль. Госту бы не пошел песочный. Но Роуч был бы не против найти тому альтернативу поярче. И обязательно с каким-то отвратительно кричащим принтом. Забавное. Не в этот раз, однако.

Роуч улыбается шире с каждым словом, с каждым жестом, с каждым действием Госта. Он следит внимательно своим пронзительным, подозрительным взглядом и улыбается откровенно и нагло, благо тонкая ткань маски хоть как-то преуменьшает глубину вины. Роуч будто знает: Гост ему сейчас не откажет, не откажет в этой маленькой наглости, в этой маленькой шалости, в этом очередном выходе за грань военной субординации и инстинкта самосохранения. Роуч смеется, наклоняясь на руках вперёд сильнее, в очередной раз покачивается на стуле, упирается ладонями в стол и щурится, словно кот от яркого света. Роуч решителен и до наивного искренен в своём коварстве. Роуч готов разменять свои последние штаны ради крупиц призрачной тайны.

- Имей ввиду, сегодня я планирую надеть на тебя погоны, - Роуч наклоняет голову на бог и заговорщически подмигивает, протягивая руки к колоде карт. Старых, потрёпанных карт, уже откровенно краплёных временем и жестоким обращением. Но разве это плохо, если буквально каждый в 141 точно знает, что у туза черви поломан левый кончик, а дама пик скрывается под небольшим пятном, оставленным чьим-то неосторожным обращением с кофе? Роуч хватает колоду, тянет её на себя из хватки Госта и почти небрежно, словно пачку сигарет, открывает. Пересчитывает карты, удовлетворенно хмыкает, проводя по краям колоды большим пальцем и мешает. Мешает без трюков, без флоришей, без вееров, без выпендрёжа. Мешает, нужно сказать, качественно и даже осторожно.

Роуч кивает, раздавая карты, словно совершая реверанс. Раздаёт каждому по шесть карт, вскрывает козырную масть, смотрит свою руку и пожимает плечами, осознавая сложившуюся ситуацию.

- Уступаю старшим право первого хода, - Гари демонстрирует козырной туз. Госту в любом случае ходить первым, Роуч довольно, по-жучиному потирает руки.

Господин Назир находит ее после представления — огромный букет лотосов нилотпала входит прежде него, и кажется, будто тот моментально занимает сразу треть крохотной комнатенки, служащей Нилу гримеркой. Ей не след жаловаться на тесноту: подобной роскошью из всех актеров театра Зубаира может похвастаться лишь его прима, и начинающие танцовщицы поглядывают на Нилу с такой завистью, будто ей достались покои размером с храм Сурастаны. Актеры в Сумеру — донные рыбы, вынужденные средь серого ила сражаться за те крохи, что им достаются: кто-то недоволен качеством мрамора в отделке дворца, Нилу же радуется укромному месту, где можно сменить костюм вдали от посторонних глаз и немного посидеть в тишине, устало разглядывая скапливающиеся под коленками кровоподтеки.

Но ее уединение частенько нарушают.

Она чуть подбирается, когда за пеной цветов проступает лицо дарителя, но быстро справляется со слабостью — натягивает самую обворожительную из своих улыбок; вспархивает с места легкой птицей, подхватывает тяжелый букет и рассыпается в благодарностях: господин Назаир — крупный меценат, покровительствующий их маленькому театру, и с рыночной площади их пока что не прогнали только его милостью и заступничеством. Он делает для них так много — огромный букет неловко опускается на узкий столик, сбивая на пол коробочки с гримом и блестящие безделушки — а просит взамен сущие мелочи. Немного ее, Нилу, времени; немного внимания — она танцующим движением отступает от надвигающегося на нее мужчины и, беспечно посмеиваясь, опускается на стул, снизу вверх глядя на визитера, рассыпаюегося сейчас в комплиментах.

Восхитительное представление, говорит он, и Нилу, прислушиваясь, с улыбкой цепко следит за движениями унизанных перстнями рук. Неподражаема, обворожительна, безупречна — красивые слова осыпают ее с ног до головы, пестрые, как лепестки падисар, которым суждено увянуть, едва коснувшись земли, и Нилу продолжает улыбаться, выжидая, когда господин Назир наконец-то перейдет к сути визита: она знает, что он пришел не просто так. Он никогда не приходит просто так, и с некоторых пор во взгляде его; в мягкой вкрадчивости голоса и хищной вальяжности движений появилось что-то, чего Нилу затаенно опасается — но не признается в том ни ему, ни себе, ни единой живой душе в Тейвате.

Всего лишь небольшое одолжение, говорит господин Назир, и рука его как бы невзначай опускается на острую коленку — ровно так, чтобы это не казалось совершенно непристойным, но достаточно, чтобы обозначить собственничество, и Нилу выдыхает украдкой, исподволь глядя на благодетеля настороженным синим взором. В рыжих ресницах ее запуталась тревога: господин Назир обходителен и хорош собой, и состоятелен; и покровительство, которое он оказывает театру Зубаира, неоценимо: в стране мудрости лицедеи не могут рассчитывать на многое, оттого благосклонность столь влиятельного человека — большая удача.

Небольшое одолжение, говорит он, и улыбка его входит под ребра плавно, как остро отточенный клинок — Нилу явственно ощущает, как она отдается за грудиной тоскливой болью; и слова его — словно заросли, скрывающие ришболанда: за ними кроется нечто опасное и недоброе, способное расправиться с ней одним ударом — отчего-то сейчас, в тишине пустой гримерки, Нилу осознает это особенно четко, и коротко обмирает от осознания.

Небольшое одолжение. Еще одно.

Потерявшая на несколько мгновений самообладание она поспешно собирается; улыбается самой беспечной из своих улыбок; кивает непринужденно, опуская узкую ладонь на сжимающие ее колено пальцы, и по благостному лицу господина Назира пробегает короткая судорога, природу которой Нилу не вполне понимает, но не желает узнавать.

Конечно, говорит она. Небольшое одолжение для столь благодетельного человека, говорит она, это не тягость, а честь.

Конечно, я там буду.

Есть люди, которым невозможно отказать, и предложения, от которых невозможно отказаться.

На роскошном приеме людно и шумно: после представления гости мелкими ручейками растекаются по саду, ищут прохлады под сенью ажурных колоннад, в тени цветущих глициний и подле беломраморных фонтанов, от которых веет холодом. Стоячий воздух напоен ароматом цветов, но вот-вот с моря должно потянуть горькой солью — солнце уже задевает жельтым брюхом стрельчатые крыши, клонясь к закату. Она стоит чуть поодаль, задвинутая в сторону, словно один из украшающих залы букетов — красивый, но сыгравший свою роль, и ныне тихо умирающий под безразлично-одобрительные взгляды гостей приема: танец окончен, восхищенные взгляды погасли, и лишь господин Назир время от времени извлекает ее на свет, чтобы покрасоваться перед своими гостями. Нилу старается не думать о том, с какой уверенностью он опускает ладонь ей на талию — каждый раз, когда хозяин приема вальяжно притягивает ее к себе, походя непринужденно беседуя со своими друзьями, она ощущает неприятный укол за грудиной, и отводит глаза, словно если не смотреть, этот морок пропадет.

Сколько еще одолжений будет, думается ей, пристально рассматривающей прожилки на мраморе, и в какой момент его перестанет устраивать простое прикосновение к коленке?..

От этой мысли настроение портится. Улизнув от обходительного хозяина, она бродит среди его гостей задумчивая и растерянная; рассеянно подхватывает бокал с резного блюда, и взгляд ее бездумно скользит по незнакомым лицам пока не останавливается на одном знакомом: словно пробуждаясь от дремы, Нилу пристально рассматривает стоящего чуть поодаль юношу — светлые волосы и изысканный костюм; мягкий взгляд алых глаз — она любуется им исподволь, прежде чем на ум приходит имя.

Каве, припоминает Нилу. Его зовут Каве.

Она знает его по обрывкам разговоров, что долетали до нее во время предыдущего «небольшого одолжения», когда она танцевала перед гостями господина Назира — столь же холеными и пресыщенными, как он сам; достаточно плененными красотой танца, но не имеющими особенного уважения к его исполнительнице, чтобы считать ее за человека, и оттого позволявшими себе обсуждать деликатные вопросы прямо при ней. Воспоминание это, столь же неприятное и масленое, как внимание господина Назира, щекоткой стекает за ребра, и Нилу решительно шагает к юноше, походя напуская на себя привычно беспечный вид — личина надевается не сразу, словно сделалась ей не по плечу, но мало кто мог бы угадать неуютную печаль за мягким синим взором.

— Господин архитектор?.. — обращается она к нему с лучезарной улыбкой. — Вы же архитектор? Господин Каве? Мое имя Нилу, вы, быть может, видели выступление... Я знакома с вашими работами, они потрясающие. Это же вы построили Алькасар-сарай?..

Хелена не стала еще раз напоминать, что она хотя бы их оттуда вытащила, — но приосанилась, держа свой стаканчик с кофе так, будто это был фужер с вином. Это было на редкость уютно и до странности хорошо — и подурачиться успевали, и пройтись метафорическим ножом по старым ранам, но так, что почти не больно, только нервы пощекотать немного.

Прошло почти десять лет. Слишком много, чтобы Хелена уж очень переживала из-за отказа. Скажи Вик, что ей все показалось, и он ни о чем не жалеет, — она бы поверила и больше не завела такого разговора. А тоска уймется как-нибудь сама, нужно только дать немного времени, Хелене не привыкать. Когда-то в любом случае от этой тоски останется разве что отголосок робкой осенней меланхолии, может, капелька ностальгии. Как вчера, когда она его увидела, и мысли были похожими.

Она вполне могла ошибаться сейчас, но ничего от этого не теряла.

Решив для себя так, Хелена с непроницаемым лицом медленно потягивала свой кофе, с Вика взгляда не сводила.

— Технически, — начала было она, передразнивая, но умолкла, когда он поднял ладонь, вздохнула, закатив глаза.
"Технически убежал ты".

Она правда собиралась съязвить, обратив все в недобрую шутку, потому что не умела иначе. Рот было открыла, но смогла издать только неловкий смешок. Пожалуй, стоило бы присесть.
Пожалуй, стоило взять бутылку вина, а то и чего покрепче. Приготовившись к отказу, о другом варианте Хелена как-то позабыла. Зато Вика тогда помнила хорошо, девочку, всю жизнь прожившую среди убийц, неспособных на искреннюю любовь, впечатлить было нетрудно, то ли дело разочаровать. Едва достигшая совершеннолетия Хелена изначально не верила, что у них могло что-то получиться, она мечтала о чем угодно кроме любви. И сожаление к ней пришло далеко не сразу.

— А почему нет? Что изменилось? — Она бы предпочла, чтобы обошлось без упоминаний подробностей ее вендетты, Вик не мог не знать, но выбрал бить по больному. — Неужели стоило умереть, чтобы принять мой выбор?

В искренность его сожалений Хелене вполне верилось, в то, что он поступил бы по-другому, если бы мог — нет.

— Ты так говоришь только потому, что все уже закончилось, и я изменилась. Ладно мне, себе-то не ври, — Хелена ухмыльнулась немного зло, потом поджала губы. Вик говорил то, что она хотела услышать, или это — те самые последствия воскрешения, которые она искала? Позволил бы сегодняшний Вик пролить кровь? Он даже выстрелить ей помешал ночью.

Не довериться было бы так легко — ей ничего не стоило бы сказать "нет", отвернуться и больше не возвращаться к теме. Именно так бы поступила девочка, обиженная, как она думала, предательством, заживо съедаемая изнутри ненавистью и одиночеством. Эта девочка все еще оставалась там, внутри, но с годами Хелена научилась лучше понимать ее желания.

— Прости, я тебе верю, — выдохнула она, все еще внутренне на что-то решаясь. — И да, я думаю, ты поторопился от меня сбежать. А я поторопилась, решив вчера, что твое возвращение ничего не меняет.

Из ее уст звучало чем-то близким к признанию.

Дурные сны, говорит Шедоухарт; Соблазн лишь усмехается — не злобно, конечно. Ей понятно, что спутница лишь осторожничает, заходит, как обычно, издалека, не желая начать разговор, который никто не поддержит. Видно, шаритские учения покидают голову с бóльшим усердием, чем тёмный пигмент в структуре волоса. В своём путешествии они дали свободу аасимару, исцелили земли от тёмного проклятья Шар, узнали всё, что можно было, об истории Кетерика и сопротивлении селунитов. Проложенная серебристым лучом правды тропинка не смогла привести воспитанную служителями Селунэ девочку обратно — хоть и верит она в другое божество, тенистая рука Шар держит её душу крепко, не отпускает.

Её передергивает от неожиданной поэтичности. Компания Воло давала странные плоды. Ещё раз, почему он вообще с ними бродяжничает? Её тёмные позывы определённо что-то попутали той ночью, на её руках оказалась кровь немного не того барда. Убитая певица хотя бы не пыталась выколоть ей глаз.

[indent] — Можно попробовать.

Ответная вежливость подкрепляется действием — вино, бесплатное благодаря серебряному языку Астариона, разливается по завалявшимся в лагерном сундуке кубкам. Они обе знают, что это не поможет. Путь для них обеих на редкость прямолинеен и прост, и заканчивается он на воссоединении с семьёй. Дворецкий дал понять в видении, что Соблазн должна повидаться со своей сестрой, а беженец в Ривингтоне рассказал, как сильно в доме Печали соскучились по Шедоухарт. Дела важные, но приступать к ним никто не торопится. Спутнице с этим помедлить можно, а вот ей совершенно нельзя. Впрочем, можно ли? Никто не цепляется за свои тайны так, как она; Шедоухарт тоже могла быть рождена из капли крови Шар, а никто из них бы и не заметил.

Легко хранить свои секреты, когда почти их не помнишь. Кому об этом знать, если не одной из основателей Абсолют?

Она подаёт кубок Шедоухарт и присаживается на столешницу, пользуясь отсутствием Джахейры, которая не преминула бы сделать невоспитанному отродью Баала замечание. Багряное вино стекает вниз горла быстро, натыкаясь по пути на подступившую к нему тошноту. Она точно не вампир, но пить кровь ей это в прошлом не мешало.

Тифлинг делает мысленное замечание себе — не стоит. Сейчас она знает, что даже выслушивание этих мыслей, воспоминаний о зверствах, лишь начало. Дальше глаза застилает пелена, и в себя удаётся прийти слишком поздно. Она мотает головой, стараясь сделать это как можно естественнее, и переводит концентрацию на девушку.

Если в её глазах и есть недоумение, новоиспеченная селунитка хорошо его прячет. Спасибо ей за это.

[indent] — Чем дольше ты откладываешь визит в дом Печали, тем меньше ты будешь спать по ночам. — Озвучивать очевидное она не любит, но Шедоухарт, кажется, нужно услышать это от кого-то другого. — Ты знаешь, что мы не оставим тебя одну, что бы там ни произошло. Так чего же ты боишься?

Соблазн не использует личинку иллитида, чтобы проникнуть в её разум и узнать всё самой. Ответ на вопрос её интересует куда меньше, чем рассуждения, которые он непременно породит; поток информации всё же ничего не значит, если над ним как следует не поработать. Они могут помочь друг другу своим опытом, открыть глаза на то, что ускользало из поле зрения само по себе или по воле божества, которому, конечно, всегда виднее, что для их служителей лучше.

А могут не помочь. И это не страшно. Возможность освежить голову, сверить перспективу, поднять в памяти все поводы негодовать на предавшее их доверие высшее существо не будет лишней перед неизбежной конфронтацией.

Даже если всё пойдёт так плохо, как только можно, ни один разговор не сможет нанести столько же вреда, сколько успели их боги.

Дурные сны, говорит Шедоухарт; Соблазн лишь усмехается — не злобно, конечно. Ей понятно, что спутница лишь осторожничает, заходит, как обычно, издалека, не желая начать разговор, который никто не поддержит. Видно, шаритские учения покидают голову с бóльшим усердием, чем тёмный пигмент в структуре волоса. В своём путешествии они дали свободу аасимару, исцелили земли от тёмного проклятья Шар, узнали всё, что можно было, об истории Кетерика и сопротивлении селунитов. Проложенная серебристым лучом правды тропинка не смогла привести воспитанную служителями Селунэ девочку обратно — хоть и верит она в другое божество, тенистая рука Шар держит её душу крепко, не отпускает.

Её передергивает от неожиданной поэтичности. Компания Воло давала странные плоды. Ещё раз, почему он вообще с ними бродяжничает? Её тёмные позывы определённо что-то попутали той ночью, на её руках оказалась кровь немного не того барда. Убитая певица хотя бы не пыталась выколоть ей глаз.

[indent] — Можно попробовать.

Ответная вежливость подкрепляется действием — вино, бесплатное благодаря серебряному языку Астариона, разливается по завалявшимся в лагерном сундуке кубкам. Они обе знают, что это не поможет. Путь для них обеих на редкость прямолинеен и прост, и заканчивается он на воссоединении с семьёй. Дворецкий дал понять в видении, что Соблазн должна повидаться со своей сестрой, а беженец в Ривингтоне рассказал, как сильно в доме Печали соскучились по Шедоухарт. Дела важные, но приступать к ним никто не торопится. Спутнице с этим помедлить можно, а вот ей совершенно нельзя. Впрочем, можно ли? Никто не цепляется за свои тайны так, как она; Шедоухарт тоже могла быть рождена из капли крови Шар, а никто из них бы и не заметил.

Легко хранить свои секреты, когда почти их не помнишь. Кому об этом знать, если не одной из основателей Абсолют?

Она подаёт кубок Шедоухарт и присаживается на столешницу, пользуясь отсутствием Джахейры, которая не преминула бы сделать невоспитанному отродью Баала замечание. Багряное вино стекает вниз горла быстро, натыкаясь по пути на подступившую к нему тошноту. Она точно не вампир, но пить кровь ей это в прошлом не мешало.

Тифлинг делает мысленное замечание себе — не стоит. Сейчас она знает, что даже выслушивание этих мыслей, воспоминаний о зверствах, лишь начало. Дальше глаза застилает пелена, и в себя удаётся прийти слишком поздно. Она мотает головой, стараясь сделать это как можно естественнее, и переводит концентрацию на девушку.

Если в её глазах и есть недоумение, новоиспеченная селунитка хорошо его прячет. Спасибо ей за это.

[indent] — Чем дольше ты откладываешь визит в дом Печали, тем меньше ты будешь спать по ночам. — Озвучивать очевидное она не любит, но Шедоухарт, кажется, нужно услышать это от кого-то другого. — Ты знаешь, что мы не оставим тебя одну, что бы там ни произошло. Так чего же ты боишься?

Соблазн не использует личинку иллитида, чтобы проникнуть в её разум и узнать всё самой. Ответ на вопрос её интересует куда меньше, чем рассуждения, которые он непременно породит; поток информации всё же ничего не значит, если над ним как следует не поработать. Они могут помочь друг другу своим опытом, открыть глаза на то, что ускользало из поле зрения само по себе или по воле божества, которому, конечно, всегда виднее, что для их служителей лучше.

А могут не помочь. И это не страшно. Возможность освежить голову, сверить перспективу, поднять в памяти все поводы негодовать на предавшее их доверие высшее существо не будет лишней перед неизбежной конфронтацией.

Даже если всё пойдёт так плохо, как только можно, ни один разговор не сможет нанести столько же вреда, сколько успели их боги.