Первые несколько секунд реальность и заранее записанный поток вычищенных до блеска эмоций, переплетаются в одну неразделимую материю. Понять в какой момент закончилась запись и вернулась агония умирающей действительности труднее, чем может показаться на первый взгляд, хотя бы потому, что закодированные образы, будто вырванные из подкорки мозга, пробуждают уже мертвые воспоминания.

Джонни не принадлежал к числу тех, кто имеет пагубную зависимость от брейнов [зато у него есть тысяча других дурных привычек, никак не связанных с просмотром порно], да и в целом он скептически относился к самой идее переживать чужой опыт на собственной шкуре через искусственную симуляцию, и черт его дернул отречься от своих убеждений в тот раз. Нутром чувствовал — ничего хорошего из этого не выйдет, но все равно повелся на слова о том, что «это взорвет твой мозг».

Взорвало, но не в том смысле, каком бы хотелось.

Сразу тянется за сигаретой, медленно тлеющей на краю пепельницы. Сколько он уже не видел Ви? Три недели? Пару месяцев? Хер его знает, не так часто он заглядывает в календарь, чтобы помнить даты. И лучше бы он не видел Ви еще столько же: горькое послевкусие от их последней встречи не проходит до сих пор. Гнев, вспыхнувший алым пламенем как сухая осенняя трава от удара молнии, сейчас уже угас, но оставил за собой выжженное черное поле. Джонни может и упрямый, но не наступать на одни и те же грабли в третий раз у него ума хватает.

Злополучный брейн застревает в голове будто мягкая жвачка, прилипшая к волосам, только от него не избавишься одними лишь ножницами, не вырежешь неаккуратный клок, напоминающий о том, о чем думать не хочется. И когда Джонни замечает среди людей знакомую пресную на вид рожу, он сперва не может понять – он все еще внутри дурного брейнданса, поглотившего остатки его разума, или же это происходит на самом деле?

Джонни прежде был в «Лиззис» всего один раз, когда его притащил какой-то парень из стаффа и сказал, что тут можно найти самых убойных телок в городе. Убойные телки и правда были, но только их даже за жопу не потрогать, потому что, к сожалению, такой функции для брейнов еще не придумали. В этот раз Джонни приперся туда, чтобы выпить после концерта: в том клубе, где они выступали, наливали только спирт, разбавленный тормозной жидкостью и сиропом от кашля. В «Лиззис» бухло было не многим лучше, но тут хотя бы можно было заказать неплохой виски, в который не подмешивают мочу бармена.

Здесь как и в любое другое время контингент изобилует дрочилами разного рода, пытающимися косить под нормальных людей. Не самое плохое заведение в Найт-Сити, но и не модный бар в центре с завышенными в три раза ценами, где выпивать могут только корпораты. И вот уж кого он не ожидал встретить в таком месте, так это Ви.

Это было ни то благословение, ни то проклятие, но невозможно объяснить простым совпадением то, что в городе с населением семь миллионов он снова умудрился столкнуться с ним. Наиболее мудрым решением в сложившейся ситуации было бы пройти мимо и сделать вид, что человек у барной стойки ему незнаком, но Джонни никогда не отличался рациональным мышлением.

— Неужели не мог получше бар найти? Мог бы у меня спросить, я бы подкинул пару хороших вариантов, — Джонни подходит к Ви со спины и не дожидаясь приглашения занимает свободное место рядом. Первая фраза дается как-то слишком легко, будто последний их разговор происходил вчера, а не несколько недель назад.

— Нишики…

Как объяснить, что дело — не в каком-то глупом соревновании, начатом между ними еще в далеком детстве.

Не в том, кто оторвался вперед, а кто остался позади, выжимая из себя последние силы, чтобы попытаться приблизиться. Будь дело только в этом — Кирю не просто сбавил бы шаг, но остановился, чтобы дать Нишики фору. Но он никогда не слышал просьбы помедлить или не чувствовал дружеского хлопка по плечу, который дал бы ему знак. Кирю шел вперед и был уверен, что кёдай идет рядом с ним плечом к плечу. У Кирю попросту не было возможности подумать иначе.

И о том, к чему это однажды может привести.

Что он мог сказать теперь?

Нет… Что он <должен был> сказать?

Жаль, что все так обернулось — отняло жизни всех близких им людей, а также право на нормальную жизнь? Попросить прощения, что не было рядом, когда начали происходить первые изменения, и после, когда не смог остановить? Обвинить в тех ужасах, какие обрушились на крыше Миллениум Тауэр на бедную Харуку, не по своей воле оказавшейся втянутой в разборки якудза, на взрыв, словно пепел мог похоронить все прегрешения и ошибки? Называть Нишики, как он сам сказал, «предателем» и…

… ненавидеть?

— Не вижу причин, по которым должен ненавидеть тебя, — признается Кирю; под тяжестью веса поскрипывает складной стул рядом с кроватью. — И… ты жив. Единственная семья, которая у меня осталась. Казама-но-ояссан, Юми… — прерывается, качает головой, потому что в словах никогда не был силен. В отличие от Нишики.

На секунду картинка перед глазами расплывается — Кирю смаргивает непрошеную влагу.

— Как я могу сожалеть о том, что сейчас у меня есть возможность видеть тебя и говорить с тобой?

А не с холодным могильным камнем на кладбище.

Нишики совершал ошибки, скорее всего, их даже больше, чем Кирю известно. Но для Кирю все при этом в разы… проще: если ты где-то облажался, так сделай все возможное, чтобы искупить вину не просто словом, а делом. Глотай слезы, но сцепи зубы крепко, сожми кулаки и сделай хоть что-нибудь — вопреки общественному осуждению, недоверию и мерзким комментариям. Иначе каждое слово сожаления, признания, окажется всего лишь пустым звуком. Бессмысленным.

Время для нравоучений еще не пришло, Кирю не в состоянии делать вид, будто знает все лучше других, а Нишики… ему сейчас не нужно слышать все это дерьмо.

— Я буду уходить из Тодзё. То есть, окончательно.

В курсе ли Нишики этой истории с завещанием? Слышал ли хоть краем уха? В конце концов, он тоже был на крыше, возможно, видел сложенную бумагу. Только какой в ней был прок теперь. Может быть, до тюрьмы Кирю сделал все возможное, чтобы заслужить возможность взвалить на себя обязанность за весь клан, стать кем-то, кто действительно войдёт в историю и останется в веках, будет жить в достатке и получать все — разве не к этому они с Нишики когда-то стремились, юные и воодушевлённые?

За последнюю неделю изменилось многое.

— Сложу обязанности Четвертого Председателя на кого-нибудь… более подходящего, а сам займусь воспитанием Харуки, она сейчас осталась совсем одна, и будет несправедливо, если после всего пережитого, она снова вернётся в приют. Кстати, она переживала за тебя. Спрашивала о твоём здоровье, когда я приходил раньше.

Чуткость этой маленькой девочки с глазами взрослой поражала. Даже после злополучной ночи, отобравшей у них все.

— Никогда не думал, что по собственной воле смогу жить как гражданский и буду стараться уйти от привычного, — коротко усмехается Кирю.

Хаато едва не захихикал, так премерзенько, как в школе. Ну ебаный ж ты по голове, как ему нравились такие парни! Походу, не один клитор перелизал, чтоб мочь так языком чесать! Ну да ладно. Людей, которые умели льстить, Хаато тоже уважал.

— Хули ты там поешь, братан, — он растянул губы, и смешок сорвался с них вместе с довольным хрюком. Шмыгнул носом. Поводил стволом туда-сюда, чтоб этот мудак не забывал про потенциальную, так сказать, опасность. — Ну и заливаешь. Знаешь чего? Полезай давай внутрь, на пассажирку, но только чтоб без шуток. Разговор есть.

Хаато опустил руки с зажатым в них пистолетом. Подождал пару секунд, чтобы придать себе серьезности. Он и так был, в общем-то, довольно серьезным парнем, просто питал слабость к клоунам и короткому перерыву между затяжками. Вот и сейчас под ложечкой засосало. Он ткнул стволом в машину, мол, поторапливайся, парень, а сам быстро спрятал его в кобуру и достал пачку сигарет. Затянулся. Постоял немного снаружи, чтоб не прожечь казенного дермантина, маскирующегося под кожу.

Когда Хаато сел на водительское сидение, он сладко потянулся, скинув нахер фуражку на заднее сидение, и переложил косы. Вставил ключ под руль и пла-авно повернул его. Заиграл тяжелый рок.

— Смотрю, разговаривать ты умеешь. Не как тот пидарас в костюме. — Он кивнул в сторону караоке. — Тогда я тебе сразу по честноку все выложу. Расклад сил не в твою пользу. Полиция рвет и мечет. Агнец рвет и мечет. До того, как рвать и метать начнет простой горожанин, осталась пара часов. Пацанов твоих порешили для дела. Так что сейчас ты поправишь свой охуенный костюмчик, проветришь запах шампусика, нагонешь слезок в глазки, и я отвезу тебя в парк играть роль убитого горем начальника.

Хаато лукаво улыбнулся.

— Если у тебя, конечно, нет предложений поинтереснее.

О, Хаато был очень преданным парнем. Исполнительным. Надежным. Особенно по части своей страсти к веселью.

Каждая минута опоздания ложится на плечи тяжким бременем — даже если за десять минут ничего не случится, скребущая в груди тревога отступать не собирается (ее черные когти крепко, до крови, впиваются в кожу, вынуждая сердце биться чаще). Он держит себя в руках только благодаря тому, что из башки все выскреб начисто и теперь там пустота — от любой лишней мысли потеряет контроль, разъебет что-нибудь или ещё хуже заплачет. Вдох, шумный выдох. Каждый раз как первый, невыносимо страшно видеть Кирю таким. Болезненно похудевшим, избавившимся от своего легкого золотистого загара, утратившим большую часть своей силы.

Если бы Маджиме предложили отсидеть десять лет в Дыре в обмен на десять спокойных лет жизни для Кирю, он бы не задумываясь сел на цепь.

Маджима ловит своё мутное искаженное отражение в блестящих дверях лифта. Да он ещё относительно неплохо выглядит для того, у которого всё существование состоит из тревог и переживаний о том, что самый дорогой ему человек завтра может не встать с кровати. Только синяк под глазом громко заявляет о том, какой паршивый у него теперь режим сна. Ладонями хлопает себя по щекам — терпи, тебе надо быть сильным ради Кирю, потому что кто его ещё поддержит. Это же ты всегда был клоуном, который любую хуйню встречает с бешеным смехом, и побеждает с таким же задором. Но Маджима будто откатился к восьмидесятым и успел забыть ту личность, которую создал за тридцать лет. Проще было, когда любая проблема решалась выпущенными наружу кишками.

Двери открываются и в нос ударяет запах хлора и спирта. Глаза режет от белой краски, которой покрыты стены приемной. Девушка за стойкой встречает его взглядом, кивает в знак приветствия, а потом добавляет: «Он уже ждет вас».

Его тут, блядь, все узнают.

Белый прямой коридор и яркие лампы сопровождают его на всём пути — если и существует где-то чистилище, то оно точно, сука, выглядит вот так. Делает поворот в конце и там находит Кирю.

— Кирю-чан! — восклицает по-прежнему радостно, будто готовится воткнуть танто ему между рёбер. Вместо этого садится рядом, берёт свободную ладонь Кирю и переплетает его пальцы со своими. Какая же хуйня, почему он вынужден делить своего Кирю-чана с ебучим раком? Кирю принадлежит только Маджиме безраздельно, но какая-то ебучая опухоль решила будто может распоряжаться его телом как ей вздумается.

Маджиме такая херня не по нраву.

Он всматривается в изнеможденное лицо Кирю — ещё даже более уставшее, чем у самого Маджимы — и улыбается почти беззаботно, так, чтобы не сразу можно было понять, как много переживаний приходится держать в себе.

— Блядь, как же тут скучно, — начинает нести какую-то ерунду просто, чтобы заполнить паузу. Чем дольше они молчат, тем невыносимее становится время, проведённое на кресле рядом с капельницей. — Даже на собрания Тоджо иногда бывало веселее. Там хотя бы иногда можно было понаблюдать за тем, как два престарелых мужика пытаются набить друг другу морды.

Когда Юми закрывала глаза, картинка плыла, и огромные ладони сжимали ее плечи. Запах горящего пороха завис облаком – вокруг волос, вокруг плеч, — и впитывался в ее первоклассный костюм за сорок тысяч йен. Лицо напротив – с грубой кожей, колючей щетиной, древней силой в глубоких черных глазах – было последним, что она увидела, а последним, что услышала – дыхание двух негодяев. Они окружили ее, и даже теперь, когда душа пыталась сорваться с кожи, смыкались клеткой.

Жаль.

Она хотела бы видеть четче – окруженное ореолом света лицо – грубое, смешное, преисполненное достоинства и смерти, и эти губы она хотела бы ощутить – хотя бы раз.

И еще.

Еще она.

Юми хотела бы слышать голос Харуки, но не плач – нет! Она хотела бы слышать смех. Ее детка так мало смеялась, что это было почти преступлением. Ох, что за жизнь она ей подарила…

Вместо этого она слышала тяжесть чужих грехов – будто должна была забрать их с собой. Будто обязана была. О, нет-нет-нет, даже не надейтесь! Вы, двое, будете прокляты, как будет проклята она за эти крошечные слезы, бегущие по розовым щекам ее дочери. Все они – Юми, Джингу, и Акира – пожнут то, что посеяли. Не будет сна, не будет счастья, не будет жизни. Она заберет с собой не их грехи, нет. Она заберет их самих.

Когда Юми открывала глаза, не было ничего. В кромешной темноте, в которой она, точно эмбрион, неторопливо вращалась, не было ни единого звука. Больше нет. В этом неподвижном ничто ей было поначалу было почти спокойно. Увы, маленький огонёк, возникший в ее груди в момент смерти, так и не нашел мудрости потухнуть.

Темнота постепенно отступила.

На ее место встала белая плитка. Тишину заменил писк датчиков. Любовь заменило что-то другое, о чем она еще не имела понятия.

Для того, чтобы действовать, ей не нужно было никакого понятия.

Каждая минута опоздания ложится на плечи тяжким бременем — даже если за десять минут ничего не случится, скребущая в груди тревога отступать не собирается (ее черные когти крепко, до крови, впиваются в кожу, вынуждая сердце биться чаще). Он держит себя в руках только благодаря тому, что из башки все выскреб начисто и теперь там пустота — от любой лишней мысли потеряет контроль, разъебет что-нибудь или ещё хуже заплачет. Вдох, шумный выдох. Каждый раз как первый, невыносимо страшно видеть Кирю таким. Болезненно похудевшим, избавившимся от своего легкого золотистого загара, утратившим большую часть своей силы.

Если бы Маджиме предложили отсидеть десять лет в Дыре в обмен на десять спокойных лет жизни для Кирю, он бы не задумываясь сел на цепь.

Маджима ловит своё мутное искаженное отражение в блестящих дверях лифта. Да он ещё относительно неплохо выглядит для того, у которого всё существование состоит из тревог и переживаний о том, что самый дорогой ему человек завтра может не встать с кровати. Только синяк под глазом громко заявляет о том, какой паршивый у него теперь режим сна. Ладонями хлопает себя по щекам — терпи, тебе надо быть сильным ради Кирю, потому что кто его ещё поддержит. Это же ты всегда был клоуном, который любую хуйню встречает с бешеным смехом, и побеждает с таким же задором. Но Маджима будто откатился к восьмидесятым и успел забыть ту личность, которую создал за тридцать лет. Проще было, когда любая проблема решалась выпущенными наружу кишками.

Двери открываются и в нос ударяет запах хлора и спирта. Глаза режет от белой краски, которой покрыты стены приемной. Девушка за стойкой встречает его взглядом, кивает в знак приветствия, а потом добавляет: «Он уже ждет вас».

Его тут, блядь, все узнают.

Белый прямой коридор и яркие лампы сопровождают его на всём пути — если и существует где-то чистилище, то оно точно, сука, выглядит вот так. Делает поворот в конце и там находит Кирю.

— Кирю-чан! — восклицает по-прежнему радостно, будто готовится воткнуть танто ему между рёбер. Вместо этого садится рядом, берёт свободную ладонь Кирю и переплетает его пальцы со своими. Какая же хуйня, почему он вынужден делить своего Кирю-чана с ебучим раком? Кирю принадлежит только Маджиме безраздельно, но какая-то ебучая опухоль решила будто может распоряжаться его телом как ей вздумается.

Маджиме такая херня не по нраву.

Он всматривается в изнеможденное лицо Кирю — ещё даже более уставшее, чем у самого Маджимы — и улыбается почти беззаботно, так, чтобы не сразу можно было понять, как много переживаний приходится держать в себе.

— Блядь, как же тут скучно, — начинает нести какую-то ерунду просто, чтобы заполнить паузу. Чем дольше они молчат, тем невыносимее становится время, проведённое на кресле рядом с капельницей. — Даже на собрания Тоджо иногда бывало веселее. Там хотя бы иногда можно было понаблюдать за тем, как два престарелых мужика пытаются набить друг другу морды.

Когда Сяо Синчэнь спускался с горы, он и подумать не мог, что однажды станет кем-то вроде отца девочке сироте,  и уж точно не думал, что где-то осядет, потому что нельзя идти дальше, когда у одного из членов вашей маленькой извращенной версии семьи — серьезные раны, хромота и садизм последней степени. Откуда Сяо  это знал, будучи бесповоротно слепым? Ци он чувствовал очень хорошо, все в этом мире было...нет, даже не так.   Как говаривала его наставница:  каждый человек, материальные предметы, уголки пространства пронизаны энергией Ци. Любое действие, любовь, сила не способна обходиться без участия жизненной энергии. Сбалансированность и постоянный приток Ци связаны с состоянием здоровья и человеческой активностью. От ее сбалансированности зависит, как физическое здоровье, так и эмоционально-психологическое состояние.
Как смертные так и бессмертные, были частью этого, и что что, а нарушения даосы вроде него чувствовали на совершенно ином уровне. Ци малышки А-Цин было ровным, хоть и невозможно было не уловить колебания, когда девочка лгала. А вот их новый  знакомый был весь... другой. Словно его Ци не находила покоя, а мечущаяся внутри сила могла и с ума свести. Тем более, что истощение этого ресурса, сделало его еще менее "видимым" на энергетическом уровне для Сяо. Временами даос пытался дать ему часть своих сил, совсем немного, ненароком будто через легкие прикосновения, но вскоре перестал — признаться, Синчэнь и сам был не в порядке. И понимал, что если свалится, эти двое останутся беззащитны. Что сделает против гнева жителей девочка-слепышка? А хромающий, не так давно истекающий кровью из ран юноша? Кто их защитит? Шуанхуа? Так никто из них его и из ножен не вынет, бесполезный кусок железа  в любых других руках, кроме его собственных. Нет, невозможно было свалиться. Жили бы они на горе, его наставница  могла сделать куда больше, чем рядовой  странствующий слепец вроде него.  Стоило озаботиться их обучением, в самом деле.

Хотел ли Сяо  семью? Нет. Ничего бы против не имел, будучи зрячим и не полуголодным странствующим заклинателем. Впрочем, представить себе рядом красавицу жену у него не выходило, да и детей своих он себе не очень-то представлял. Но в общем и целом, возможно да, скорее да, чем нет. Теперь же, когда он взял на себя ответственность за девочку, выбравшую пусть воровства, и за юношу, который еще не оправился, Сяо не тяготился, но, конечно, испытывал сомнения на тему того, подходящая ли он компания.

Три инвалида, в самом деле. Хромой, да два слепых — куда уж лучше, правда? Если бы кто-то из них был глухим, а кто-то немым, они стали бы совершенно точно лучшей шуткой тысячелетия.

Жалел ли Сяо теперь о том, как все вышло? нет. Не имеет смысла жалеть о том, что уже случилось, и чего не в силах изменить, не навредив. Иногда Сяо думал о том, чтобы отправить А-Цин наставнице, но после того, как уже нарушил слово и вернулся, чтобы исправить то, чему был виной, едва ли он надеялся на то, что его не развернут еще на подходе. Да и дорога была не близка.  За их друга Сяо переживал не меньше — нестабильный, мало ли что он мог натворить, останься один, без якоря в лице них с А-Цин. Стоило ли рисковать и пытаться всех разделить?
Было ли сейчас место спокойнее пустующего похоронного дома, где они обрели приют на какое-то время?

Ответы  были совершенно очевидны.

Даос улыбнулся, в полуха слушая новую перебранку  — что они там не поделили, его не интересовало, делить-то ведь было нечего, а то, что они вечно были друг с другом на ножах, так это только время поправит, но никак не Сяо Синчэнь. А вот если Сяо не закончит корзины, то очень вероятно, что через несколько дней им не на что будет снова купить продуктов в городе,  значит и прекращать было нельзя. Они и так не ели от пуза, а еще у Сяо закончились конфеты, как он ни тянул их, оставляя раненому другу по одной и то изредка. Однако, когда  разговор вдруг перетек в иное русло, Сяо насторожился, откладывая работу — как бы эти двое не передрались еще. А-Цин даже слепая может пустить в ход ногти, или поддаться а потом ударить в колено раненой ноги, ума много на такое не нужно.  Но, внезапно оказалось, что шума и гам был совершенно по иной причине, и плечи Синчэня расслабились — ругань и споры он страшно не любил, предпочитая компромисы и ласковые слова.
Судя по звукам, их новый друг решил что гроб — это отличная сцена, и Сяо слегка покачал головой, совершенно не одобряя такого кощунства, но прерывать пение не стал — выговорить тому свое неодобрением таким поведением он может и позже, когда девочка уснет — нечего чихвостить при других, нехорошо это.
—  Полагаю, вы могли бы выступать вместе, и имели бы большой успех, я не сомневаюсь, — Сяо снова вернулся к корзинам,  и только вздрогнул, когда чужая рука оказалась слишком близко. Чужих прикосновений он не любил, а в этом случае еще и смущался, словно происходило нечто такое, чего он пока не понимал. Не понимать Сяо не любил.  – Надеюсь, ты отпустил его не близко к огню, он может погибнуть.
Не хотелось думать, что хромой найденыш убил живое существо почем зря, но Сяо не отрицал подобного исхода.
— ...празднование Дуаньуцзе...— задумчиво прошептал Синчэнь.— Ты думаешь, нам стоит туда пойти? Я слеп, как и А-Цин, мы ничего не увидим, и станем тебе лишь обузой в твоем веселье. И потом, я надеялся начать ваше обучение самозащите, на случай, если вы решите оставить меня и пойти своим путем, или же со мной что-то случится. Однако, не буду лгать что пойти на праздник не хочу — скорее, испытываю сомнения...
Сяо крепче вцепился в плетеный борт, едва не испортив свою же работу.

Каждый раз все сводится к одному и тому же вопросу: ну нахуя? Нахуя пытаться наебать того, кто вообще-то хочет, сука, помочь. Можно даже сказать относится со всей душой. Маджима же для них старается, беспрестанно вместе со своими парнями следит за тем, чтобы на его территории соблюдалось хоть какое-то подобие порядка. Но обязательно найдется какой-нибудь ублюдок, который думает, что люди на стороне будут более вежливы и терпеливы, чем семья Маджима. А еще по какой-то причине этот неблагодарный гандон наивно верит, что никто не сможет разглядеть в его маленьких крысиных глазах опутавшего все тело страха за собственную жизнь.

Зато с такими ребятами всегда можно поразвлечься: чуть ужалит сталь, струящаяся серебренным сиянием, и он уже визжит как свинья на забое.

Тонкая кожа перчаток скользит вдоль лезвия, смывая темно-бордовые свежие капли. Губы, разрезанные недоброжелательным, едким, <даже диким> смехом, смыкаются в тонкую линию: за одно мгновение сумасшедший звериный оскал исчезает и лицо преисполняется серьезностью.

— Не отдашь мне деньги до среды и отправишься следом за своим дружком, — Маджима серебряным носком туфли трогает мужчину в зеленой рубашке, распластавшегося у его ног. Тот с силой сжимает кровоточащее бедро и с трудом сдерживает слезы. — Ты не грусти так Сато-кун, что-нибудь придумаешь.

Не оборачиваясь, Маджима открывает дверь, легко вдыхая прохладный воздух после той жуткой духоты. Маджима разминает уставшие плечи: как же все-таки сильно выматывает все это выбивание долгов.

— Это был последний на сегодня, босс, — раздается голос одного из двух бугаев, что сегодня весь день ходили с ним от одной точки до другой.

— Тогда вы двое свободны, а мне еще нужно в офис зайти, — Маджима вкладывает сигарету в губы. Не обращая внимания на прощальный поклон от своего сопровождения, он разворачивается по направлению к офису. Камурочо, как и прежде, звучит сотнями голосов, стуком каблуков по асфальту и мерзким гудением машин [какой-то мудак на своей хонде еще и едва не обдает Маджиму водой из лужи].

Маджима останавливается возле входа в офис, чтобы докурить сигарету и бросить ее в мусорный бак. Всего пол минуты спокойствия, прежде чем снова вернуться к толпе своих идиотов и до конца дня слушать, как у них нихера не получается выполнять их работу.

На втором этаже со стороны его кабинета раздается какой-то шум. Впрочем, Маджиму то нисколько не удивляет: опять, наверное, кто-то накосячил, и теперь оставшиеся в офисе парни силятся коллективно придумать, как решить проблему. Одно только тревожит: какого-то хрена эпицентром всей этой возни стал его кабинет.

— Босс, — вскрикивает один из них и все остальные замирают как по указке, вперив взгляды в Маджиму. Несколько пар глаз испуганно смотрят, будто нашкодившие котята, забоявшиеся, что получат от хозяина пиздюлей. — Мы…

Маджима заглядывает через дверной проем внутрь и первое, что видит — темно-коричневое пятно, окрасившее стопку бумаг. Тут даже думать не надо, кто во всем этом виноват. Маджима вздыхает раздраженно и пальцами дотрагивается до висков.

— Так, олени, а ну свалили все быстро. Я сам с этим разберусь, — мужчины робко кивают в ответ: на лицах у них читается недоумение, но Маджиме похер. Когда последний из них выходит из кабинета, Маджима запирает дверь на замок и оглядывается.

— И где ты, мелкий засранец? — бормочет Маджима себе под нос, нагибаясь и заглядывая под стол, где одна на другой составлены многочисленные коробки.

И зачем он притащил эту проклятую ящерицу сюда? Тогда ему это почему-то казалось хорошей идеей — не в квартиру же его нести в самом деле, вдруг еще все загадит. Когда Маджима нашел это существо — маленький грустный комок, спрятавшийся в размокшей картонной коробке — оно напомнило ему какую-то очень страшную облезлую кошку, но чем больше смотрит на него, тем больше понимает, что это никакая нихера не кошка. В конце концов у какой породы кошек на голове растут ебаные рога.

Уже потеряв надежду отыскать беспредельщика, Маджима поднимает голову и взгляд натыкается на морду, спрятавшуюся наверху шкафа между двумя цветными коробками. Этому говнюку поди еще и смешно наблюдать за тем, как его тщетно пытаются отыскать. Маджима поднимается на носки и хватает мелкого за шкирку.

— Еще раз такое устроишь, и я тебя отсюда выкину, ты понял меня? — глядя в черные блестящие глаза, отчитывает его Маджима. Держит его так еще немного, хотя и понимает, что не дождется никакого ответа, помимо неразборчивого рычания, а затем садит чешуйчатую тушку на один из стульев.

— Ты посмотри, какой бардак тут развел, а мне теперь убирать за тобой все это дерьмо, — ворчит Маджима, комкая испорченные кофейными разводами бумаги.

Шерлок не очень-то любил наводить порядок, и раньше делал это только из-за Джона, но сейчас вдруг начал собирать свой так называемый хлам в одну более менее аккуратную кучу. Вся комната была усеяна листами бумаги с записями и прочими личными вещами, а вечно пыльные, тяжёлые шторы не впускали много света.
Холмс протянул руку в ответ и с вялой улыбкой потряс руку новому знакомому.
- Шерлок Холмс. - выдавил из себя детектив и продолжил наводить чистоту хотя бы для виду, мол у него не так плохи дела. Вскоре рядом с ноутбуком высилась горка бумаг, маркеров, упаковок никотиновых пластырей, пара пустых чашек из чайного сервиза миссис Хадсон, и даже початый бутерброд, что удивительно - ведь Шерлок почти и не ел в последнее время. Увидь Майкрофт этот бардак, наверняка отвёз бы брата к какому-нибудь психотерапевту, решив что он совсем из ума выжил. Конечно старший брат любил иногда язвительно шутить или унижать, но по своему, тонко. Только в сложившейся бы ситуации ему было бы не до шуток.
Шерлок уже хотел преспокойно доесть свой паек, как вдруг Джеймс заинтересовался его доской и даже сказал что-то вразумительное. Такого поворота событий Холмс точно не ожидал, не то чтобы он чересчур скептически относился к этому молодому человеку, которого уже успел несколько изучить за их недлительное знакомство, но в том то и дело, что детектив всегда неоднозначно относился к тем, кто указывал ему на его ошибки и промахи. Причём чаще всего Шерлока такие люди раздражали, хотя бы тем что из-за них он чувствовал себя как котёнок которого ткнули носом в его же грязные делишки. Но не в этот раз, видимо у Шерлока голова была до такой степени забита Джоном, что он просто подскочил со стула как ошпаренный и идя напролом через кресла, залез на диван.
-Слон, конечно же! В нём наверняка таится дневник или какие-то личные вещи. - и вот тут началось наверное самое странное для нового знакомого представление. Шерлок ни говоря ни слова попеременно то кивал, то качал головой, при этом он схватил Джеймса за плечи ладонями и сжав их снова кивнул. Да Шерлок по своему выражал благодарность, в общем картина не из самых понятных, но кончилась она довольно быстро и выхватив из кармана телефон, Холмс набрал номер, а затем взволнованным голосом начал разговор.
-Грег, проверьте слона! Это не игрушка, это тайник. Откройте его, и позвоните когда выясните что там.- очевидно, что и в участке никто не догадался ещё, что игрушечный слон, который попал к ним как улика - это вовсе не игрушка. Наконец закрыв телефон, Холмс вновь обратил взор на доску, конечно он ещё не знал тайну того, что находится внутри слона, но даже этого уже было достаточно, чтобы расположить к себе детектива в смешной шляпе. - Ты значит, говоришь его сложно открыть? - пробормотал он так и не отворачиваясь от доски - Они там наверняка головы поломают себе. -конечно разумнее всего было бы поехать к Лестрейду и самому открыть тайник, но что-то остановило Шерлока от того чтобы как раньше спешно переодевшись выскочить на улицу и поймать первый кэб. Он скосил взгляд в сторону, к Джеймсу и медленно повернувшись сложил руки как он обычно это делает пальцами у губ и хмыкнул. Только не подумайте, хмыкнул он не скептически вовсе, не так как хмыкают желая уйти от неприятного разговора, а просто и задумчиво.
- Я надеюсь вы поняли, что я вам чрезмерно благодарен. А то, что я как немой корчился это не значит, что у меня мозги набекрень.

Банкомат икнул, принимая пачку купюр. Внутри него застрекотало пересчитывающее устройство, - «да что ты там стараешься, у меня всё в точности», - Адачи раздражённо покосился на экран банкомата, нажал кнопку внесения, и вздохнул. Ладно, ладно, с голоду не помирает, за квартиру… ну, хозяйка ещё немного потерпит с оплатой, а до тех пор ему ну должно же повезти хоть в чём-нибудь.

За плечом у него деликатно кашлянули, банкомат выплюнул бумажку о переводе средств, и Адачи заторопился. По пути к выходу едва не снёс широким плечом полку с растворимым раменом, за что был вознаграждён неодобрительным взглядом продавца «М». «Потерпишь», - мрачно усмехнувшись, он сгрёб четыре упаковки, и водрузил на кассу. Давай мол, отрабатывай свои пятьсот иен в час.

Снаружи лил дождь - он лил с самого утра, и ливнёвки не справлялись. По краям дорог неслись потоки воды, дождь ревел, срываясь с водостоков, барабанил по козырькам. Зонтам и затылкам – Адачи себя зонтами никогда не утруждал, а чего ему, не сахарный небось, не растает. Вжав седеющую голову в плечи, он забросил пакет с раменом и несколькими банками пива на заднее сиденье рабочей тачки, и плюхнулся за руль. «Дворники» неохотно задвигались, разгоняя потоки воды – такие же унылые, как настроение господина, мать его, старшего автоинспектора полицейского управления Йокогамы. «Мог бы не отправлять мальцу деньги, ну, что ты», - подначил он сам себя, закуривая из початой пачки «хай-лайта». Тьфу ты, умудрились отсыреть. Ну, что-то неизбежно, - он покрутил рычажок печки, выруливая на проспект. Сейчас поставить машину, и под дождиком топать до съемной квартиры, в которой он слопает свой рамен, выпьет пива, глядя в телек, передёрнет пару раз на девиц в ночных каналах, и завалится спать. Дождь будет лить всё так же, даже утром, когда Адачи придётся просыпаться на работу – и всё по кругу.

«Заебало, честно говоря», - хмуро кивнув на прощание дежурному, он забросил пакет с раменом и пивом на плечо. Не завернуть ли в район баров? – мыслишка, ну чего ты, нам пока что пить особо не на что, не мелькай.

Однако ноги сами понесли его по знакомым узким переулкам. В дождливую погоду в местных заведениях не протолкнуться, да и в это время, в особенности. Он уже было нацелился на знакомую дверь, как вдруг боковым зрением зацепил свечение сквозь пелену дождя – как раз-таки незнакомое. Новый бар? – «Survive», мерцало узким голубым неоном на фасаде. «Выживший», значит. Неплохое название. Задача – выжить после ихнего пойла, или название – как гарантия этого самого?» - усмехнувшись, Адачи толкнул тяжёлую дверь, под мелодичный звон колокольчика.

- Ага, моё почтение, - кивнул он бармену, вроде как беззаботно разглядывая стены бара. Ничего так, стиль лофт, или как это называется? Фотографии черно-белые по стенам, пластинки на полке – и много, бутылки… о-о, какая замечательная батарея бутылок. Адачи слегка потёр озябшие под дождем руки, ногой задвигая свой пакет под высокий барный стул. Когда перестаёшь стесняться шуршащих белых пакетов - это признак взросления. Адачи застрял, видимо, где-то посередине.

- Только открылись, а? – память, на которую он не жаловался даже в долгих запоях, зажглась лампочкой «правильно», не дожидаясь ответа от бармена. – Славное местечко, мастер, - улыбчивые глаза скользнули по статной фигуре бармена. Бейджиков нет – и это нормально, а плечи-то какие широкие! Небось греблей занимался. И шрам через рожу у него от весла, ага, - посмеявшись про себя, Адачи похлопал себя по карманам, и, не скрывая улыбки, подался через барную стойку:

- Слушай, мастер… я тут малость на мели. Скидок в честь открытия не предусмотрено, а? – и будто бы невзначай обернулся через плечо, оглядывая совершенно пустой зал.

- И не то что бы у тебя тут битком… могу звякнуть коллегам, если хочешь, конечно. Сделаем тебе выручку, - если не боишься копов, конечно же. – Ну, что скажешь? Или больше нравится, когда в тишине? – по опыту Адачи, далеко не все владельцы баров занимались этим делом ради прибыли. Некоторым просто нравилось болтать с клиентами, угощать их выпивкой – дороговато, но тем ценнее приём, разве нет? Кто знает, вдруг этот тип приличной, но бандитской наружности окажется из последних?